Пилот `Штуки`. Мемуары аса люфтваффе - Ганс-Ульрих Рудель

Кровь яростно пульсирует в голове. Я знаю, что играю в кошки-мышки с судьбой, но этот ИС должен быть подожжен. Вновь на высоту 800 метров и вниз — на 60-тонного левиафана. Он все никак не загорается! Меня душит ярость! Он должен загореться и будет гореть!

На панельной доске мигает красный индикатор. Вдобавок и это! У одной из пушек заклинило затвор, в другой остался только один снаряд. Я вновь карабкаюсь вверх. Не сумасшествие ли рисковать всем ради одного-единственного выстрела?

На раз мой Ю-87 набирает высоту в 800 метров гораздо дольше, чем обычно, поскольку сейчас я начинаю взвешивать «за» и «против». Одно мое «я» говорит: «Если этот тринадцатый танк до сих пор не загорелся, не воображай, что ты сможешь добиться своего одним снарядом. Лети домой и пополни боеприпасы, ты потом всегда сможешь их найти». На это мое второе «я» отвечает с горячностью: «Возможно, не хватает всего одного снаряда чтобы помешать этому танку свободно катиться по Германии».

«Катиться по Германии»! Это звучит как в мелодраме. Гораздо больше русских танков покатятся по Германии, если ты плохо выполнишь свою работу, а ты сейчас все провалишь, не строй иллюзий. Только сумасшедший спуститься так низко ради одного выстрела. Это чистое безумие!

«Сейчас ты скажешь, что ты не смог ничего сделать только потому, что это был тринадцатый танк. Какая чушь — все эти суеверия! У тебя остался всего один снаряд, так что брось эту нерешительность и приступай к делу»!

И вот я уже иду вниз с высоты 800 метров. Сосредоточься на полете, бросай самолет из стороны в сторону, вот вновь орудия плюются в меня огнем. Вот я выравниваю машину... огонь... танк вспыхивает! С ликованием в сердце я проношусь над горящим танком. Я поднимаюсь вверх по спирали... треск в двигателе и вдруг ногу пронзает раскаленный стальной клинок. У меня чернеет перед глазами, дыхание перехватывает. Но я должен продолжать полет... полет... я не должен потерять сознание. Сожми зубы, ты должен побороть свою слабость. Спазмы боли прокатываются по всему телу.

«Эрнест, мне ногу оторвало».

«Нет, если бы оторвало, ты не мог бы говорить. У нас левое крыло горит. Тебе нужно садиться, в нас попали два 40 мм зенитных снаряда».

Пугающая темнота заволакивает глаза, я больше ничего не вижу.

«Скажи мне, где приземлиться. Потом вытаскивай меня быстрее, чтобы я не сгорел заживо».

Я ничего больше не вижу, пилотирую, повинуясь одному инстинкту. Я смутно припоминаю, что начинал каждую атаку с юга на север и потом повернул налево. Таким образом я должно быть, лечу на запад, по направлению к дому. Так продолжается несколько минут. Я не понимаю, почему крыло до сих пор еще не отвалилось. На самом деле я лечу на северо-запад, почти параллельно русскому фронту.

«На себя»! кричит Гадерман по интеркому и я чувствую, что медленно погружаюсь в какой-то туман... приятное забытье.

«Ручку на себя»! кричит вновь Гадерман — что это было, деревья или телефонные провода? Я ничего не чувствую и тяну ручку на себя только потому, что так кричит Гадерман. Если бы только прекратилась эта жгущая боль в ноге... и этот полет... если бы я только мог позволить себе погрузиться в этот странный серый мир и в даль, которая манит меня...

«Тяни»! Вновь я автоматически налегаю на ручку, но сейчас на мгновение Гадерман меня действительно разбудил. Я вдруг понимаю, что что-то должен сделать.

«Что внизу»?

«Плохо — кочкарник».

Но я должен идти вниз, иначе на меня снова навалится эта опасная апатия и я потеряю контроль над своим телом. Я нажимаю на левую педаль и кричу в агонии. Но ведь я же был ранен в правую ногу? Я поднимаю нос самолета вверх. Только бы мы не спарашютировали. Самолет горит... Раздается глухой удар и самолет скользит еще несколько мгновений.

Сейчас я могу отдохнуть, соскользнуть в серую даль... чудесно! Сумасшедшая боль рывком возвращает меня в сознание. Кто-то тащит меня? ... Какая земля здесь неровная... Вот все и кончено. Наконец-то я погружаюсь в объятия тишины.

* * *

Я прихожу в себя, все вокруг меня белого цвета... внимательные лица... едкий запах... я лежу на операционном столе. Внезапно меня охватывает паника: где моя нога?

«Ее нет»?

Хирург кивает. Спуск с горы на новеньких лыжах... прыжки в воду... атлетика... прыжки с шестом... что теперь все это для меня значит? Сколько друзей было ранено гораздо серьезней? Помнишь... одного в госпитале, в Днепропетровске, его лицо и обе руки были оторваны взрывом мины? Потеря ноги, руки, головы, — все это не имеет никакого значения, если только жертва могла бы спасти родину от смертельной опасности... это не катастрофа, единственная катастрофа в том, что я не смогу летать неделями... и это в такой критической ситуации! Эти мысли на секунду проносятся в моем мозгу и хирург говорит мне мягко:

«Я не смог ничего поделать. Кроме нескольких обрывков плоти и волокон там ничего не было, поэтому ногу пришлось ампутировать».

Если там больше ничего не было, думаю я про себя с мрачным юмором, что же он смог ампутировать? Ну, конечно, для него это в порядке вещей, обычное дело.

«Но почему другая нога в гипсе»? — спрашивает он с изумлением.

«С прошлого ноября. Где я нахожусь»?

«В главном полевом госпитале войск СС в Зеелове».

«О, в Зеелове! Это в семи километрах от линии фронта. Так что я, очевидно, летел на северо-запад, а не на запад».

«Вас принесли сюда эсэсовцы и один из наших офицеров-медиков сделал операцию. У вас на совести еще один раненный», добавляет он с улыбкой.

«Я что, хирурга укусил»?

«Ну, до этого вы не дошли», говорит он, качая головой. «Нет, вы никого не кусали, но лейтенант Корал попытался приземлиться на «Шторхе» рядом с тем местом, где вы совершили вынужденную посадку. Но это, должно быть, было слишком сложно, его самолет спарашютировал... и сейчас у него голова перевязана»!

Добрый старый Корал! Кажется что если я даже и летел без сознания, у меня было несколько ангелов-хранителей!

Тем временем рейхсмаршал послал своего личного доктора с инструкциями доставить меня немедленно в госпиталь, который разместился в бомбонепробиваемом бункере на территории Цоо, берлинского зоопарка, но хирург, который меня оперировал, не хочет и слушать об этом, потому что я потерял слишком много крови. Завтра все будет в порядке.

Доктор рейхсмаршала говорит мне, что Геринг немедленно сообщил об инциденте фюреру. Гитлер, сказал он, был очень рад, что я отделался сравнительно легко.

«Конечно, если цыплята хотят быть умнее курицы», сказал он, как мне передали, помимо других вещей. Я успокоился, что он не упоминал о том, что запретил мне летать. Я полагаю, что ввиду отчаянной борьбы и общей ситуации в последние несколько недель, мое участие в боевых действиях было воспринято как само собой разумеющееся.

* * *